Андрей Тарковский. Cценарий «Гофманиана»
Скрипит створка, и дверца шкафа медленно растворяется до конца.
Откуда она появилась, эта девушка с голубой лентой в черных волосах? Тонкие руки аккуратно складывают на ночном столике вещи спящего. Ставят на стол букет цветов, подрезают свечной фитиль, поправляют огонь в камине... Снова скрипит створка шкафа...
Яркое солнце заливает комнату. Окно распахнуто, теплый ветер играет тонкой кисеей занавесей.
Всюду цветы... Солнечные зайчики дрожат на стенах и потолке светлой комнаты.
Гофман просыпается. Он поворачивается и садится на постели.
Но что с ним? Куда делись седые бакенбарды и морщинистый лоб? Глубокие складки на щеках и распухшие суставы рук? Он молод — на вид ему не больше двадцати лет!
Он встает с кровати, подходит к зеркалу, чтобы привести в порядок шевелюру, но ему так и не удается увидеть себя молодым — в зеркале отражается только залитая солнцем комната и шкаф с полураскрытой дверцей. Лица своего он не видит.
Его привлекает негромкий шорох, который доносится из шкафа. Он подходит к нему. Прислушивается. Потом бесшумно распахивает створки. Ему кажется, что у шкафа нет задней стенки. Но он не уверен в этом, потому что здесь очень темно и в темноте ничего нельзя различить. На ощупь он находит свое пальто и плед. Неловко отодвигает их в сторону, и они падают на дно шкафа. Пуговица пальто звонко щелкает о дерево.
Невдалеке, буквально в нескольких шагах он видит небольшое оконце, а в нем и девушку с голубой лентой в черных волосах, уходящую по тропинке в глубь сада. Потом окно что-то заслоняет — не то ставни, не то занавеска. Снова потемки.
С трудом ему удается вернуться в комнату.
Свеча почти догорела, камин остыл. Гофман усталыми глазами обводит тесную комнату в дешевой деревенской гостинице. За окном брезжит пасмурный рассвет.
Дети фрау Мариенбюргер
Гофман лежит на диване у себя в кабинете. Он уже не встает.
В гостиной молча сидят его друзья. Всего двое или трое.
У камина врач — доктор Шпейер — с помощником раскаливают полосы железа на спиртовках. Рядом с постелью хлопочет Миша. Врач кладет раскаленное железо на обнаженную спину Гофмана, с обеих сторон позвоночника, но больной ничего не чувствует. Потом его поворачивают на спину.
— Кстати, — шепотом заговорщика обращается Гофман к доктору, — я ведь тоже давно уже перестал отражаться в зеркалах. Как Шпинер.
— Может быть, тебе принести бульон? Ты ничего не ел, — пытается отвлечь мужа от мрачных мыслей Миша.
Он ее не слушает.
— Только отражение свое я оставил не женщине.
— А кому? — с профессиональной учтивостью интересуется Шпейер.
— Ей, этой самой...
— Ей? И не женщине?..
Из гостиной доносятся детские голоса. Кто-то плачет. Отсюда трудно понять, мальчик или девочка.
— Что там? — спрашивает Гофман.
— Сейчас я узнаю... Не беспокойся... — Миша выходит в гостиную.
Не поворачивая головы, Гофман искоса смотрит в большое зеркало, висящее на противоположной стене. В нем отражается комната и нарядно одетые дамы и господа, сидящие в креслах. Они внимательно смотрят на Гофмана.
Где он их уже видел? А! Но ведь их не существует! Ведь он их придумал!
А они продолжают молча смотреть на него из зеркала грустными глазами. В комнате, кроме врача, никого нет.
— Я похож на детей, родившихся в воскресенье.
— Что вы... хотите сказать? — Шпейер подходит к больному.
— Они видят вещи, невидимые другим.
Возвращается Миша и, болезненно улыбаясь, подходит к постели.
— Там дети фрау Мариенбюргер. Младший плачет и требует, чтобы ты рассказал ему сказку. Я сказала, что когда ты выздоровеешь...
— А-а-а... Теперь я понял, кто я... Наконец-то... — шепчет он, криво улыбаясь.
В комнате сразу становится темно. Вечер. С колокольни, расположенной неподалеку, на соседней улице, доносится звон колоколов.
Миша, врач и друзья Гофмана молча стоят вокруг умирающего. Его жизнь уходит...
...Украшенный пестрыми флагами воздушный шар поднимается над верхушками деревьев и остроконечными черепичными крышами.
Все выше, выше... Отсюда весь город, как на ладони. А вон там, между мостом и зданием костела с бронзовым шпилем, высокий дом с открытыми окнами...
Вот он. Все ближе, ближе... Вот уже видна комната через блеск стекол в лакированных переплетах...
И черноволосая женщина с голубой лентой в волосах, сидящая у чайного столика.
Вот она поворачивает голову...
Но он так и не может рассмотреть ее черты, потому что наступает темнота. Он чувствует только, что более близкого и дорогого, доброго и родного лица он не знал за всю свою нищую, короткую, сумасшедшую жизнь.
КОНЕЦ
«Искусство кино», №8, 1976.
