Андрей Тарковский. Cценарий «Гофманиана»
Мы ничтожные из ничтожных, вообразившие себе, что мир таков, каким мы его видим!
А если он обладает миллиардами иных свойств, о существовании которых мы даже не догадываемся?!
Что в таком случае делать несчастному человеку! Кто узрит тот божественный идеал, который сделает человечество счастливым?
Гармоническое целое! Полнозвучный и всеобъемлющий аккорд tutti всех возможных инструментов — божественная иллюзия абсолютной целостности и полноты — искусство! Так выпьем же!..
— Браво!.. — раздался голос, полный иронии, и вслед за ним постукивание пером, вынутым из чернильницы, по поверхности стола, так, как постукивают смычками о пюпитр музыканты, одобряя только что сыгранное ими сочинение, когда автор его выходит раскланяться перед публикой.
Гофман оглядывается. За столом только он и кавалер Глюк в своем нарядном камзоле.
— Браво! Простите, так кто вы все-таки? Энтузиаст, воздающий почести своим воспоминаниям. Или грустное, не помнящее родства существо, запрятанное в бутылку своего эвклидова существования?
— Почести воспоминаниям? — удивлен Гофман.
— Конечно. Помните, как блистательно выразилась мадам де Сталь: «Лучшая часть таланта складывается из воспоминаний»?
— Да, она так говорила, и это похоже на правду. — Гофман допивает остатки вина, требует у кельнера еще бутылку и садится напротив незваного гостя.
— Я читал ваше последнее литературное сочинение, — высокомерно заявляет Глюк и разливает вино по бокалам. — Ваше произведение является, вероятно, мистической теорией любви?
— Не думаю, — отвечает Гофман. — Я хотел лишь попытаться перенести вас в атмосферу впечатлений вашего детства и посмотреть, можете ли вы воспринять сказку просто как сказку. Для этого нужно, чтобы вы вновь стали ребенком.
— Ну, со мной в этом смысле покончено, хотя я и помню кое-что из моего детства.
— Действительно?
— Да. Я помню своего учителя, который бил меня по пальцам линейкой, если я брал неверный аккорд. Эти воспоминания тоже годятся для превращения в ребенка?
— Без сомнения. Сердечные раны, полученные в детстве, не заживают и никогда не становятся принадлежностью взрослого человека.
— Может быть, может быть... В конце-концов те радости и тревоги творческого озарения, о которых вы изволили только что так красноречиво говорить, все они зиждятся на страдании — и в малом и в большом. И в прямом смысле и в переносном. Так что, в сущности, я не уверен, что жизнь такая уж ценная вещь, если за просветления приходится платить так дорого.
— Нет, нет, — горячо возражает Гофман, — жить, только жить, какой угодно ценой!
— Да... — вежливо произносит кавалер Глюк и откашливается. — Вы, кажется, больны? — спрашивает он, помолчав некоторое время.
— Да, — отвечает Гофман, испуганно поднимая глаза на собеседника, — у меня...
— Я знаю, — прерывает тот Гофмана, — знаю.
Да, мой юный друг, нельзя не согласиться с вами, когда вы говорите о друзьях так, что они исчезают сразу же после ваших слов, — действительно, наступает время, когда друзей не приобретают, а наоборот — начинают терять. А друзья — это не только собутыльники. Отнюдь! Друзья — это те, кто сможет ради тебя пожертвовать всем. И не ради афиширования своих дружеских свойств, а втайне, так, чтобы никто и никогда не узнал об этой жертве, сознание которой могло бы омрачить наше существование. Есть у вас такие друзья?
Гофман-два
— Нет. Да, пожалуй, нет, — произносит за соседним столиком человек во фраке советника министерства юстиции, расшитом золотом.
Он берет свой стакан и пересаживается за стол, где сидят Гофман и кавалер Глюк.
— Вы позволите? — из вежливости спрашивает он.
— У вас в нем вид генерала, — взглянув на роскошное шитье, говорит Гофман, улыбаясь.
— Теперь мы с маэстро будем говорить по очереди, — заявляет знакомый незнакомец, — одну мысль высказывает он, другую я. Только честно, чтобы все было по справедливости.
— Правда, у меня есть друг, с которым мы близки с самого детства...
— ... но его судьба так непохожа на мою, — продолжает человек в раззолоченном фраке, — что вряд ли это может способствовать нашей душевной близости.
— Ну, вы требуете от дружбы слишком многого. Не достаточно ли будет простой возможности излить свою душу? — горестно улыбается кавалер Глюк. — Разрешите задать вам один вопрос. Он очень важен для меня, желающего лучше понять вас.
— Пожалуйста, вам я отвечу на любой вопрос, — отвечает Гофман.
— В таком случае скажите, чего вы боитесь больше всего на свете?
— Сойти с ума. Безумия, — отвечает двойник Гофмана во фраке.
— И смерти, — добавляет Гофман.
