Андрей Тарковский. Cценарий «Гофманиана»
Темная ночь. Зябко и сердито кутаясь в плащ, шагает перед павильоном Лепорелло. «День и ночь изволь служить...» — раздается по-итальянски со сцены.
Из павильона выбегает Дон-Жуан, следом — донна Анна, удерживая нечестивца за плащ. Какое лицо!
Рассыпавшиеся пряди темных волос вьются по спине, белое ночное одеяние не может скрыть красоты, не предназначенной для нескромного взора. И вот — что за голос! — «Не надейся! Все напрасно...» Подобно сверкающим молниям пронизывают гром инструментов отлитые из неземного металла звуки!
Дон-Жуан тщетно старается вырваться. Только хочет ли он вырваться? Почему не оттолкнет он эту женщину и не бросится бежать? Злое ли дело подкосило его или же лишил сил и воли внутренний поединок между любовью и ненавистью? Старик Отец поплатился жизнью за то, что безрассудно набросился в темноте на сильного противника...
Дон-Жуан откидывает плащ и предстает во всем блеске затканного серебром наряда из красного бархата. Великолепная, исполненная мощи фигура, мужественная красота черт: благородный нос, пронзительный взгляд, нежно очерченные губы; вздрагивающие брови на какой-то миг придают лицу мефистофельское выражение и, хотя не вредят красоте, вызывают безотчетную дрожь, Кажется, что женщины, на которых он бросил взгляд, навсегда обречены ему и, покорствуя недоброй силе, стремятся навстречу собственной погибели...
Донна Анна
Гофман вздрагивает: ему кажется, что в тесной ложе, кроме него, находится еще кто-то. Может быть, этот кто-то отворил дверь и тихо прошмыгнул в ложу у него за спиной?
Он чувствует разочарование: одно замечание непрошеного гостя, да еще, чего доброго, глупое, может самым болезненным образом спугнуть чудесный миг музыкального восторга! Он решает не замечать соседа по ложе и, всецело углубившись в созерцание представления, избегать малейшего слова или взгляда. Склонив голову на руки, смотрит он на сцену. Представление продолжается.
Несколько раз он ощущает позади легкое теплое дыхание и улавливает шелест шелкового платья. Наконец он не выдерживает, искоса бросает взгляд в небольшое зеркало в позолоченной раме, висящее на стене ложи, и бледнеет от изумления. Вернее, от испуга: в зеркале отражается лицо донны Анны. Донны Анны, одетой в тот костюм, в котором он видит ее на подмостках!
Он понимает, что должен заговорить с ней. Проходит несколько томительных минут, прежде чем он решается на это:
— Как это может быть, что вы здесь?
— Здесь? Нет ничего проще и естественней. Разве с вами никогда не случалось — ну хотя бы во сне — чувствовать уверенность в том, что все возможно: чего бы вы ни захотели, все непременно исполнится. Да и исполняется, если вы вдруг решаете проверить истинность этого своего чувства.
— Только во сне.
— А разве сон не такая же реальность, как и явь? — улыбается она и, заметив, что он смотрит не на нее, а на ее; отражение в зеркале, прибавляет: — Нельзя смотреть в зеркало на ночь.
— Почему? — спрашивает Гофман.
— Вам будут сниться страшные лица.
— Они мне и так снятся. Даже не только снятся, а преследуют меня наяву.
— Вы очень устали?
— Да… Сегодня у меня опять шла кровь носом. Я надоел сам себе с этой болезнью.
— Вы поэт?
Гофман отвечает не сразу.
— Если вы способны на это, — кивает он в глубину ложи, намекая на ее появление здесь, — то я думаю, вы и так многое обо мне знаете.
— Что же дает вам музыка? Она делает вас счастливым?
— Не знаю... Она доказывает возможность выразить абсолютное бесконечное. Искусство — единственная возможность познать его.
— Вы стремитесь к этому? И вам не страшно? Зачем вам это?
— Затем, может быть, чтобы хоть чем-нибудь отличаться от животного...
Представление кончается. Публика покидает партер. Донна Анна задергивает зеленую занавесь, отделяющую ложу от зрительного зала. В ложе становится почти темно.
— Посмотрите сюда, — просит она, указывая на зеркало.
Теперь они стоят рядом и глядят в глаза отражений друг друга. Потом донна Анна накидывает на зеркало шаль, снимает его со стены и исчезает вместе с ним в темноте коридорчика. Гофман бросается за ней. Коридорчик пуст. В его комнате тоже никого...
Ночь. За гостиничными окнами ветер и дождь. Гофман звонит. Ему не по себе — душно. К тому же будят его осторожные шаги в потайном коридоре.
Появляется слуга и приносит горячий пунш. Он видит, что комната пуста, а потайная дверь отворена. Слуга проходит в ложу и смотрит на постояльца весьма неодобрительно. По знаку Гофмана ставит напиток на стол, но не уходит, а мнется в дверях, не решаясь первым начать неприятный разговор.
— Здесь, на стене, было зеркало... — робко бормочет он. — Может быть, ваше превосходительство...
Гофман поворачивается к нему спиной. Перегнувшись через барьер ложи, он всматривается в пустой зал; призрачный свет двух свечей, принесенных им сюда, придает театру нереальный фантастический вид. Занавес колеблется от гуляющего по всему зданию сквозняка.
— Донна Анна!..
Его призыв теряется в пустоте, зато пробуждаются души инструментов, и над оркестровой ямой повисает странный звук: то ли голос, то ли шелест...
Бьет два часа ночи...
Когда утром он расплачивается со слугой, тот снова затевает разговор об исчезнувшем зеркале.
